А.А. (Александр Александрович Прокопович): Сразу предупреждаю, я брал в первую очередь те вопросы, которые интересны начинающим авторам, чтобы они могли чему-то у вас научиться. Понятно, что ключевую роль играет опыт, но все же… 

Д.Д. (Дарья Донцова): Ну, опыт вообще иногда ничего не дает, главное — человеку, который садится писать, понимать одну простую вещь: что он в этом не участвует… Сейчас скажу вам то, чего обычно не говорю людям, которые у меня спрашивают — как научиться писать? Им я говорю такие всем известные вещи: читайте много, читайте хорошие книги, это всё. А объяснить человеку то, что ему не подвластно, я не способна.

У моей мамы была очень близкая подруга, тетя Майя Плисецкая, для меня тетя Майя, Майя Михайловна. Мама преподавала в балетном, и я видела Майю Михайловну в обычной жизни, она ничем не отличалась от других людей. Я ее видела за кулисами. Она стоит такая чуть-чуть усталая… начинается музыка, и это уже не Майя Михайловна, это просто невозможно описать словами, она вылетает на эту сцену, она творит там невероятное что-то. Она проплясала до семидесяти лет. Конечно, целое отделение не проплясала бы, но балет, который поставил для нее Щедрин, она исполняла до самой смерти. Это уникально, ведь не каждая балерина допляшет даже до сорока. В балете пенсия в тридцать восемь — сорок лет… И я тетю Майю один раз спросила: а как это так, почему вы так, а другие нет? Почему вы так танцуете? И она мне сказала: «Деточка, я там не танцую, я там живу».

И вот это «я не танцую, я там живу» — оно и к книгам, и к музыке, к картинам относится, ко всему. Нет вашего присутствия. Мистическим образом что-то, что чувствует человек, который пишет, переходит в текст, в картину, в танец.

Другой вопрос, что ты чувствуешь, какой у тебя посыл и чего ты ждешь. И когда видишь «я вам пришлю синопсис, а вы мне напишите, сколько я заработаю, если я напишу эту книгу»… Да ни черта ты не заработаешь, потому что у тебя в голове скачут деньги, ты не о том думаешь, парень. Понимаете, к сожалению, люди, которые мне пишут о писательстве... у них в голове мысли, что они заработают, что они получат деньги, получат славу и будут счастливы. Их все будут хвалить, любить… Нет, такой человек никогда ничего не напишет, даже при определенном умении писать. И этому очень сложно научить… Вот как?!

А.А.: Каким образом вам удается так регулярно создавать тексты? Много текстов!

Д.Д.: Ich spreche Deutsch besser als Russisch. Я говорю по-немецки лучше, чем по-русски. Меня воспитывала немка, Роза Леопольдовна, и всё, что я слышала в детстве: «Ordnung, mein Kind». «Ordnung» — порядок, «mein Kind» — дитя мое. У меня был жесткий график с детства — это раз, а во-вторых, Роза Леопольдовна считала, что дьявол знает, чем занять пустую голову. Поэтому Роза Леопольдовна всегда забивала мою голову: либо я читала, либо я занималась музыкой, либо то, либо сё, не было свободного времени. И она меня приучила, в общем-то, жить в графике.  

Знаете, папа был писателем, и я в Доме литераторов достаточно часто бывала в детстве и в юности. Там в подвале был так называемый нижний буфет, где сидели молодые люди, которые рассказывали, какие они напишут гениальные книги. Они сидели, пили, они были такие обеспеченные, а я была бедная девочка в рваных ботинках… Папа тогда уже умер… И я покупала пирожок, на который у меня были деньги, и слушала их с восторгом. Потом перестала ходить в Дом литераторов, мне стало некогда.

Я туда попала несколько лет тому назад по какому-то делу, думаю: а буфет-то жив? Пошла — буфет жив, и там сидят те же люди, сильно постаревшие, и рассказывают о своих так и не написанных великих книгах. Ну, если ты писатель, так пиши, пиши, прикуй свою задницу к стулу и пиши…

Много лет тому назад к нам в гости заходил Валентин Петрович Катаев, для меня дядя Валя, ближайший папин друг. Я тогда у него спросила (мне было лет двенадцать): «Дядя Валя, что главное для писателя?», и Валентин Петрович, а он был такой на язык очень острый, сказал: «Чугунная задница». Ему: «Валя, Валя, что ты девочке говоришь?!» Он: «Девочка должна знать правду». А я не поняла, говорю, как это? Он говорит: «Да очень просто. Нет начальника над писателем, который стоит с кнутом и бьет его по затылку. И вот он хочет встать и пойти всем рассказать, какой он гениальный… А чугунная задница тянет его назад, и он вынужден сидеть и писать».

Если я не написала свои тридцать страниц в день — не на компьютере, рукой, это, наверное, страниц двадцать на компьютере, — я не встану. Я просыпаюсь в пять утра, это мой график… Я прочитала утреннее молитвенное правило, облилась ледяной водой, сделала зарядку, и — Розы Леопольдовны давно нет, но дело ее живет, — села писать. И я пишу. Откуда это берется? Сама не знаю.  

Вы смотрите кино Феллини, понимаете, кто такой Антониони. Так вот, кто гениальный: Феллини или телевизор?

А.А.: Феллини…

Д.Д.: Хороший вопрос, да? Так вот я — телевизор, а кто Феллини, я не знаю…

Я начала писать в больнице, немного в экстремальной ситуации… И когда начала писать, то поняла, как это прекрасно, как это интересно. Как будто ты входишь в какой-то мир, о котором ты и не знала никогда, и в этом мире от тебя ничего не зависит, кроме того, как это записать.

Я очень боялась потерять этот вход, а потом я научилась его включать, выключать… И теперь спокойно пишется и работается.

Я когда-то спросила у Вениамина Каверина: «Откуда вы берете книжки?» Он на меня посмотрел и говорит: «Понимаешь, у меня в голове вот здесь (стучит себе по макушке) есть дырочка, и я, когда хочу что-нибудь написать, эту дырочку открываю, и из нее все падает».  

Я была тогда уже достаточно взрослая девочка, лет пятнадцати. Может, я тоже дырочку открываю, и мне туда падает.

А.А.: Скажите, а приходится вам сталкиваться с тем, что называют «творческое выгорание»?

Д.Д.: Нет, у меня наоборот. Мне безумно страшно, что я не успею написать все, что пришло в голову. А приходит очень неожиданное. У меня есть детские книжки — «Сказки прекрасной долины» — они о стране собак и кошек, куда уходят наши собаки и кошки после смерти, как они там живут и как они к нам возвращаются. Такое утешение для тех, кто потерял своих животных…

У меня умерла собака Феня, я вела тогда программу на первом канале, ехала в машине, настроение сами понимаете какое, а программа развлекательная. Вот, думаю, собака умерла, а я сейчас там буду как дурочка с микрофоном носиться… А тогда уже были социальные сети, и мне женщина пишет в личку: «Помогите, мне так плохо, у меня сегодня умерла собака, не могу это пережить». Я ей позвонила и стала ее утешать. И пока я ее утешаю, мне так в голову — «тюк», и у меня выскакивают все вот эти книги «Сказки прекрасной долины», одним, знаете, каким-то конгломератом.

Появляется собачка Пошлавон, которую все не любили, она оказывается в этой долине, вылетает Почтовый Жаб… Господи, мне бы все это записать, успеть бы! Я не знаю, откуда это берется. Каждому человеку дается что-то свое, а мне, очевидно, вот это, да еще таким странным образом оно ко мне пришло. Я об этом не люблю рассказывать, потому что люди подумают, что я сумасшедшая.

Я лежала в палате реанимации после четвертой онкооперации. Лето, жарко, окна не открываются… Врачи на меня странно смотрят, четвертая стадия. И медсестра входит ко мне и говорит: «Послушай, тут твой муж принес тебе книжку». Это были «12 подвигов Геракла» издательства «Малыш». Я теперь только на них пишу. Кладу листы на эту книгу и пишу. Муж — психолог, доктор наук, профессор, академик. Тогда, правда, еще не профессор и не академик. Он книжку выхватил у ребенка из библиотеки, привез мне бумагу, ручку — решил меня отвлечь в этой реанимации. «Вот вам муж принес, — говорит сестричка. — Вы давно хотели писать книги». Я хотела писать книги?! Я журналистка. Как-то странно, думаю, муж совсем с ума сошел, видно, плохо со мной что-то…

Ночь, открывается окно — сейчас поймете, почему я этого обычно не рассказываю, — открывается окно, появляется женщина, серенькая шубка, шапочка, ботиночки такие зимние (а за окном лето, июнь), она так ногами «топ-топ» по полу, стряхивает снег и говорит: «Я много раз выходила замуж, и каждый раз удачно», — потом поворачивается, говорит «ой» и уходит в окно.

Я смотрю и думаю: так, у меня пошли галлюцинации… Смотрю на эту книгу, на эту бумагу, думаю, какая фраза-то хорошая (я же журналистка). «Я много раз выходила замуж, и каждый раз удачно», — это прям про меня, записываю эту фразу… Всё, я вышла из больницы с пятью рукописями.

Я не могла остановиться, причем было такое ощущение «боже, я схожу с ума». Доктор, который рискнул меня оперировать, когда никто не брал… Я ему говорю: «Игорь Анатольевич, я схожу с ума», он: «Это естественно, мы вам даем очень сильные лекарства», я говорю: «Мне такое привиделось!» Он: «Не расстраивайтесь, пишите-пишите». Он просто как сумасшедшую меня воспринял. Но вот это что было?! 

А.А.: Львиная доля ваших текстов — это детективы. И всегда есть некий спор, возможно ли писать детективы и подобную литературу интуитивно или все-таки вначале необходимо написать план и уже потом по нему идти.

Д.Д.: Я как-то общалась с Танькой Устиновой, моей близкой подружкой, и с Машей — Александрой Марининой. Мне интересно стало, говорю: «Девочки, вот вы план составляете, вы знаете, чем книга завершится? Я вам признаюсь, у меня, во-первых, никогда нет плана, во-вторых, я никогда не знаю, чем дело кончится, мне интересней писать, чем людям читать. Мне жутко интересно, потому что такое иногда выворачивается, такое бывает…»

Устинова смотрит на меня и говорит: «Понимаешь, мы же дворняжки от литературы, мы не великие, я тоже не знаю, чем закончится». Маринина, почесывая затылок: «А я писала планы…» Мы с Устиновой: «И что?» — «И все планы… на три буквы».

Действительно, я перестала писать планы, потому что план — это хорошо для сочинения в школе. Лишний человек Тургенева… А тут, вы понимаете, вы не пишете, а как Майя Михайловна, я теперь ее очень хорошо понимаю — «я там живу»… Вот я там живу. Знаете, это на самом деле очень увлекательно, ты живешь в этом мире, в котором твои герои существуют сами по себе и делают, что они хотят. Понимаете, я не способна управлять процессом, я способна его только записать.

Живешь в мире, которого на самом деле, может быть, и нет, но для тебя он реально существует. Это бесполезно объяснять журналисту. У меня есть обычно такие расхожие фразы, когда меня спрашивают, как это. Я — да-да, аккуратность, работа, а если я буду говорить про то, что есть, все подумают: девушка ку-ку, давайте спрячем ее в психиатрическую клинику. Это невозможно объяснить.

А.А.: Возвращаясь к тем самым героям, с которыми вначале вы живете, а потом ваши читатели, — где вы их берете? Насколько большой процент заимствования из жизни? Тем более у вас огромное количество персонажей!

Д.Д.: У Даши Васильевой есть полковник Дегтярев, один из главных героев, вот он частично мой муж, не везде, но частично. Когда она входит в дом и видит — здесь ботинки, в коридоре — сумка, в столовой — носки, такой стул с перекладиной, на ней носки висят, а там — пиджак, там — то да сё, так вот это мой муж, он переехал туда, туда же переехали какие-то его фразы.

Даша Васильева по структуре своей личности, скорее всего, я. Евлампии Романовой — ей досталась моя любовь к готовке, к шитью. Виола Тараканова стала писательницей, вообще никто не ожидал от нее этого, где-то это мой путь. Степанида Козлова — не я и вообще никогда близко к ней «не лежала», а Таня Сергеева не похожа на меня ни внешне, ни внутренне, никоим образом, но у нас с ней одинаковое отношение к действительности. Чего-то ни она, ни я не сделаем никогда, это если говорить, что автор где-то там обязательно раскрывается. Не надо спрашивать писателя, какой он, — почитай его книги, он там со всеми своими комплексами. 

А.А.: Но, может быть, вы специально фиксируете наблюдения за людьми? 

Д.Д.: Я не наблюдаю за людьми. Я, как бы вам сказать, генетическая блондинка с голубыми глазами, особой рефлексией и наблюдательностью не обладаю, я такая вечно радостная именно от отсутствия этой рефлексии. Я — воцерковленная девушка, на клиросе читаю в храме в Сретенском монастыре, отец игумен Иоанн поставил. Я не очень с размышлизмами и наблюдательностью, это не мое… И потом, вот вы видите какого-то человека и хотите вписать его в свою книгу, но вы же его не знаете, вы его знаете чисто внешне… Предположим, у вас есть жена или подруга, вы понимаете, как она поступит в случае, если, допустим, у нее что-то сгорело на плите, вы ее реакцию знаете, что она будет говорить, как она будет вести себя, как при этом достанется вам, хотя вы в этом совсем не виноваты. Но вы же, наверное, никогда ее не спрашивали, чего она больше всего боялась в детстве? Вы же, наверное, никогда не интересовались, чему она на самом деле радуется? Да, вы подарили ей деньги, чтобы она купила там себе что-то, да, это радость. А что ее радует настолько, что, даже когда она об этом вспоминает, у нее всегда повышается настроение? Этого вы не знаете.

Но это составляет слой человеческой личности, куда не лезут другие люди, то, что там, внутри нас, сидит, до чего очень трудно докопаться, практически невозможно, только психотерапия, причем с солидным специалистом. Иногда человек сам про себя этого не понимает. Как описать человека? Мой герой — брюнет с черными глазами, который любит жареную курицу, и на этом ваше списывание/описывание остановится. Всё, больше вы про этого человека ничего не скажете.

Когда снимали фильм про Иван Палыча Подушкина, его играл Дима Харатьян, мой хороший близкий друг. Мы с ним столкнулись на «Мосфильме». Он ко мне подбегает и говорит: «А знаешь, кто будет играть Подушкина?» Я такая глупая девушка, говорю: «Неа». Он: «Ах, а мне сказали, это было твое решение». Я: «Какое?» Он: «Я буду играть Подушкина». Я: «Ой, Дима». При этом Дима… У меня рост метр шестьдесят пять, Дима меня выше сантиметра на два, Дима блондин, Иван Палыч два метра, блондином никогда не был и не будет, внешне вообще ничего общего. Но Дима — Иван Палыч весь в структуре своей личности. И как это увидел редактор по актерам, не знаю. Но это просто он!

Лара Удовиченко — Даша Васильева… Там другая ситуация случилась, там героиня подействовала на Удовиченко. Она мне тут позвонила: «Слушай, ты знаешь, я попала в аварию на машине». Я: «Господи, Лара, ты жива?» «Я жива, машина всмятку». Я: «И?» Она: «А я подумала, что бы Даша Васильева сказала? А, да и фиг-то с этим, она же застрахована!» — и смеется… Вы никогда не спишете человека, вы придумаете за него, вы его сделаете таким, каким он вам кажется. Внешность очень часто не соответствует внутреннему миру человека.

Оля Бузова, которую сейчас кто только еще не пнул, но я ее очень хорошо знаю, когда она еще не была Олей Бузовой, так вот, Оля — хорошая, умная, талантливая девочка, которая идеально выстроила для себя линейку заработка. Девочка с очень хорошей головой, очень хотела вытащить свою семью из бедности, и она это сделала. У нее такая задача стояла, она очень хотела, чтобы мама, папа, бабушка, дедушка хорошо жили, отдыхали, вкусно ели, и Оля поняла, что она может это сделать. И она за этим пошла на эту стройку и стала Олей Бузовой. Она жертва этого образа, она не такая, поверьте…

И как я спишу человека? Ну, внешне… У меня книги со смешными моментами, а, допустим, смеяться над человеком, у которого какой-то дефект внешности, — это подло. Поэтому я не знаю, как можно списать человека.

А.А.: Вы один из очень немногих авторов, который пишет циклами. Продолжение — это для вас совершенно нормальная история, но ведь это дико трудно, потому что вы в первой книге заявили героя, заявили мир, пошла история и так далее… А потом что, всё с начала? Как?

Д.Д.: У меня же детективы и детские книжки. В детективах каждый раз какая-то новая история, каждый раз какая-то новая штука, в которую они все вляпываются. Просто это жизнь, а в жизни каждый день не похож на другой.

У вас же вчера были какие-то события, а сегодня у вас другие события, и даже если они будут повторяться, вы не всегда отреагируете одинаково.

Точно так же бывает, когда ты пишешь книги: случаются ситуации, в которые герои просто попадают. И в детских книжках то же самое.

Я на канале «Спас» семь лет вела медицинскую программу. У меня в студии сидел человек, который был сильно болен, сидел человек, который после этой болезни выздоровел, сидел врач, который того вылечил, сидел батюшка… И мы эту ситуацию объясняли, что вылезти можно из любой болезни, вот он же вылез, что мешает тебе? И мы разбирали, что мешает, с батюшкой, с психологом, семь лет это всё шло. И батюшки разобрали все мои детские книги в свою воскресную школу, хотя там нигде нет слова «бог».

В этих книгах постоянно идет борьба добра со злом, книги-то на самом деле написаны для взрослых, не для детей, там текст моментами очень взрослый. Там собака Пошлавон попала в Прекрасную долину, ее назвали Мафи, в честь кекса. Она только приехала, ничего не понимает, она плохо воспитана, ее вообще никто не воспитывал. Другая собачка, Зефирка, говорит ей: «Я твоя сестра, Мафи». А Мафи ей отвечает: «Нет, я только что познакомилась уже со своей сестрой, ее зовут Коки». Зефирка вздыхает: «Знаешь, Мафи, родственников бывает много, чаще намного больше, чем хочется, но мы должны их всех любить, потому что мы все — одна семья». Ребенок этого не поймет, ну как это: родственников больше, чем хочется, а взрослый поймет.

А.А.: Многие авторы, которые пишут циклы, а сейчас это очень популярная история, особенно на электронных площадках, сталкиваются с проблемой необходимости самоповторов. Как с этим бороться? И как помочь читателю разобраться, что происходит в цикле?

Д.Д.: Я понимаю, что человек читает мои книги не всегда с первого тома. Когда начинается новая книга, я обязательно дам небольшое объяснение основным героям, их не так много. Как я это сделаю? Идет какая-то ситуация, и надо объяснить, предположим, кто такой тот же Дегтярев. У меня героиня может посмотреть на него с мыслями: «Ну надо же, тридцать лет дружим, тридцать лет живем в одном доме, а он совсем не меняется». И человеку, который не читал весь цикл, становится понятно, кто это и что это.

С детскими книгами немного сложнее, потому что там в самой первой книге дается объяснение, что такое Прекрасная долина, откуда она взялась. Но там в самом начале идет «Лекция, которую прочитал самый умный мопс Черчилль в университете Прекрасной долины». На полутора страницах рассказывается вся история долины. Таким образом я пытаюсь избежать повторов в детских книгах и детективах. Но иногда приходится вспомнить что-то. А вот помнишь, как в прошлый раз — ты тоже взяла эту кастрюлю и уронила ее на пол? Но тогда я делаю сноску и пишу: «Подробно эта история рассказана в книге Дарьи Донцовой, книга такая-то».

А.А.: А нет у вас такого — одна и та же шутка или одна и та же метафора…

Д.Д.: Нет-нет. Одна и та же шутка и одно и то же поведение может быть только в том случае, когда это яркая характеристика какого-то героя, очень яркая, и тогда — да, она будет переходить из книги в книгу, знаете, как цвет глаз, как прическа героя, это ему присуще, он такой. А так нет. У меня много разных веселых ситуаций, но нет, они не повторяются.

А.А.: Скажите, нужны ли вам консультанты, пользуетесь ли вы их услугами с тем, чтобы разобраться в том или ином материале? 

Д.Д.: Да. Мой одноклассник, очень близкий мой друг — главный патологоанатом России. Если вдруг возникает какая-то штука, я ему позвоню. Я дружу со следователем по особо важным делам, бывшим учеником Александра Ивановича [Александр Иванович — муж Дарьи Донцовой]. А сам Александр Иванович был одним из тех людей, которые разрабатывали методику поимки серийных преступников, психологическую, и таким образом когда-то был пойман Чикатило. И у него периодически возникали группы из МВД, которые он вел.

Я кое с кем дружу, поэтому у меня нет проблем обратиться к этим людям. Среди моих верных читательниц — женщина, которая заведует приемной Главного управления исполнения наказаний, поэтому я знаю, что в следственной части Бутырки был паркет, а во всей остальной Бутырке — кафель. И когда я иногда об этом в книгах упоминаю, люди спрашивают, когда я сидела в Бутырке.

Но это мне надо, когда нужно что-то четко понять и объяснить. Тогда да. А так я стараюсь от каких-то конкретных деталей отходить, зачем они человеку.

А.А.: Подскажите, совпадает ли ваша оценка собственных книг с оценкой читателей? И есть ли какие-то из них — любимые?

Д.Д.: Александр Александрович, я не читаю отзывы читателей. Мне это просто не интересно. А про более ценные книги… У меня четверо детей. Очень сложно понять, какого ребенка ты любишь больше всего. То же самое с книгами. Какой бы он ни был там, может, какой-то неудачный, больной, хромой, но ты будешь его любить, несмотря на все его выкрутасы. Поэтому нет. Не могу сказать, что есть какая-то любимая книга.

А.А.: Скажите, когда вы начинали писать — это была одна эпоха, сейчас совершенно другое время. Есть отличия для вас как для автора?

Д.Д.: Смотрите, что интересно. Если вы читали Эсхила, Еврипида — до сих пор их вещи актуальны, Шекспира давайте возьмем, это не так далеко, как великие греки… Сущность человека не меняется, он так же ненавидит, ревнует, убивает, любит, обожает. Внутренне не меняется, меняется мир вокруг человека. Когда я начинала писать, не было интернета, потом появился, естественно, он влез в мои книги. Герои-то живут в современном мире, но человек не меняется, нельзя сказать, что он стал лучше, хуже.

Как люди нападали на кого-то стаей, так они и любят это делать. Поэтому в моих книгах меняются только обстоятельства жизни, машины, на которых ездят герои. Они переезжают из квартир в дома. Бытовая часть сильно меняется, внутренняя — нет. Мои тексты никак не привязаны к современности. Персонажи живут, пользуясь современными благами, тем же интернетом. При этом они живут как будто в каком-то мире, где всего этого нет. Они просто живут себе и занимаются своими делами. Очень часто я там года даже не указываю...

А.А.: Это мир Дарьи Донцовой, и он живет по своим законам.

Д.Д.: Да. Как-то так.

А.А.: Вы — писатель и вы создаете свой мир. Наверное, этого следовало ожидать…

Д.Д.: Нет, Александр Александрович, я не могу назвать себя писателем как таковым. Потому что в моем понимании писатель… Сейчас буду называть имена, которые уже не все помнят, еще советские — Федин, Катаев, Каверин, Соболев. Вот это были писатели, сейчас я таких уже и не знаю, есть ли они или нет. Дальше вглубь даже не будем спускаться — XVIII век, XIX. Не будем об этом говорить. Я не писатель. И у меня нет какой-то особой задачи. Я хочу радовать живых. 

Вот люди сейчас со мной живут, я понимаю, я им нужна, поэтому я хочу их живых радовать и просто пишу книги. У меня нет иного способа это сделать. Откуда берутся эти книги? Господь дал. Зачем-то Господь это дал, не знаю, нам не ведом конечный результат Божьей воли.

А.А.: Подскажите, если сравнить то, как вы начинали писать, с тем, как вы пишете сейчас, может быть, стало легче, может, опыт какой-то появился, какие-то технологии вы освоили? Может, что-то помогает?

Д.Д.: Нет, практически ничего не изменилось, кроме того, что действительно появился интернет в книгах. Я не интернет-человек, поэтому, соответственно, все мои героини и герои — они тоже все интернет-идиоты. Поэтому нет, я как писала, так и пишу шариковой ручкой bic на обычной бумаге, положив ее на книжку. Первая книжка, на которой я писала, истрепалась просто в лоскуты, и я решила позвонить в издательство «Малыш» и попросить у них такую новую книжку. Книги этой у них нет. И я что — стала рыдать и плакать, и как раз появился интернет. И мне народ наприсылал из своих библиотек этих книг, и теперь их лежит у меня восемнадцать штук. И с меня взяли слово, пока я все их не испишу, они никуда не денутся.

А.А.: Какой должна быть книга, чтобы вы захотели ее прочитать?

Д.Д.: Все книги, которые я хотела прочитать, я уже, наверное, прочитала. Боюсь, я сейчас буду вспоминать «Сагу о Форсайтах» Джона Голсуорси, я тогда поняла, что, когда писатель умирает, вместе с ним умирают и его книги, это для меня в детстве, в мои тринадцать лет, было огромным изумлением. Я росла в доме, где книги падали с полки даже в туалете. И я была ребенком, который после уроков хватал книжку.

Я лет в двенадцать прочитала и Флобера, и Золя, и Бальзака. Кое-чего не следовало читать, роман «Земля» тринадцатилетнему ребенку читать не надо, но я его прочитала. Я даже освоила Анатоля Франса, «Остров пингвинов», вообще ничего не поняла, читала, плевалась, но продралась сквозь текст, и зачем я это сделала? Фенимор Купер, Чехов, Джейн Остин... Лазала просто по полкам. Папа бывал в «Лавке писателей», ходил туда и меня с собой брал.

К тому же я читаю на двух европейских языках, на немецком и на французском, свободно абсолютно. Когда мне было лет четырнадцать, папа поехал в ФРГ, там издавали его книгу, и он поехал туда к своему редактору Отто Загнеру, и мы жили у Отто и его жены в их доме. И его жена, тетя Фрида, меня спросила вечером, что я хочу почитать, я ей что-то такое назвала типа Тургенева, а она мне сказала: «Деточка, давай я принесу тебе Рекса Стаута». Я говорю: «Это кто?» А у моей мамы было мнение, что детективы — это просто настолько «фи», что в доме не было ни одного детективного романа. «Преступление и наказание» — ведь не совсем детективный роман…

И я стала читать Рекса Стаута на немецком. Когда я уезжала домой, тетя Фрида спросила, что я хочу в подарок. Я — наглый ребенок, сказала, что хочу побольше детективных романов, если можно, пожалуйста. И я прилетела в Москву, а потом багажным самолетом прилетел огромный ящик, набитый детективными романами на немецком. Мама не читала на немецком, но она увидела обложки. Она возмутилась и спросила меня, что это такое, на что я ответила: «Мама, понимаешь, я знаю литературный немецкий язык, а есть еще язык улиц, его я знаю плохо, для этого я должна читать простые книги». Мама приняла это и все эти детективы… Я стала страстной любительницей. Я прочитала Дика Фрэнсиса, Рекса Стаута, Агату Кристи. Будете называть кого-то из классиков западной детективной литературы — определенно я его прочитала уже. Была очень читающей девочкой, было просто проглатывание литературы.

У нас на журфаке московского университета была, естественно, литература, русская, зарубежная. Пока шел Древний Рим, древние греки — это я знала плохо, но когда пошла современная литература, выяснили, что я прочитала почти всё. Какой должна быть книга, чтобы я захотела ее прочитать? На данном этапе мне очень хорошо с «Житием Святых» и очень хорошо с «Толковой Библией» Лопухина, она еще в дореволюционные годы выдержала то ли восемнадцать, то ли двадцать переизданий, абсолютный рекорд для России XIX века. Я очень люблю эту книгу, бесконечно перечитываю, как Евангелие, каждый раз обязательно найду там что-нибудь новое.

А.А.: Вы говорили о чугунной заднице, но должна же быть и какая-то мотивация?

Д.Д.: Мотивация... Знаете, писатели бывают такие, которые пишут для себя и которые пишут для других. Если писатель пишет для себя, он пишет о себе, в себе что-то выискивает, выкапывает, это может быть интересно многим людям, какие-то проблемы человек поднимает, которые бывают интересны.

А есть писатели, которые пишут для людей, и когда он пишет для людей, ему нужно понять одну простую вещь, — а чего он хочет для этих людей? Он хочет их морально убить, он хочет бичевать язвы общества? Да, это надо, вспомним Салтыкова-Щедрина. Он хочет их вразумить? Какое право, с другой стороны, он на это имеет? Или этот человек хочет вытащить своих читателей из какого-то болота, в котором они застряли? Болото быта, болото плохого настроения, болото уверенности в том, что в их жизни никогда больше ничего не изменится и будет кругом всё только плохо. Болото, когда человек не понимает, что отношение людей к нему не имеет никакого значения. Важно, как ты к людям относишься, только это важно. И чем больше ты меняешься в эту сторону, чем больше начинаешь людей любить, прикусывать язык, вести себя немножко по-другому, тем меньше вокруг тебя оказывается людей, которые тебя будут раздражать. Для этого человек должен каким-то образом сам дойти. У меня есть в «Телеграме» закрытый клуб, в этом закрытом клубе достаточно тесная аудитория, и мы там все эти темы обсуждаем. Для людей было открытием, что зло нельзя победить злом, зло можно победить только любовью. Я потратила, наверное, четыре эфира объясняя, почему это так. У писателя должно быть понимание, чего он сам хочет, каков он, что он хочет дать другим людям и может ли он им это дать. По-моему, это самое главное.

Литературные курсы «Мастер текста» благодарят за помощь в организации интервью Дашкевич Евгению, владельца продюсерского агентства CELEBRITY BOOKING GROUP.